В продолжение этих трех лет я не получал никакого известия ни о моем отце, ни о Рафаеле. Кто сообщил бы мне об них?

Во время моих бродяжнических курсов, увлекаясь примером наших товарищей, а также и желанием забыть мою любовь, я износил мое сердце во всех портах, в которых побывал мой корабль, растрачивая свою жизнь без цели и без удовольствия в оргиях, которым я предавался с лихорадочной жаждой, но которых, однако же, я стыдился впоследствии. Однажды судно, на котором я находился, бросило якорь в Сан-Бляс.

Я уже сказал вам, что со времени моего отъезда прошло три года. Любовь в особенности поддерживается надеждой; я не имел ее, я полагал, что она умерла. Я в первый раз находился в мексиканском порту. Со времени моего побега я всегда принимал все предосторожности, чтобы не возвращаться на родину; в этот раз мои предосторожности случайно были рассеяны: авария, которую потерпел корабль во время быстрых маневров в бурю, принудила его поскорее найти приют, где бы он мог оконопатиться.

Я не знаю, какие идеи закружились в моей голове при виде мексиканских берегов; род опьянения или скорее сумасшествия овладел мною, и у меня было только одно желание: увидеть моего отца, которого я так подло бросил и которого, быть может, мой отъезд довел до отчаяния. О своей любви я совершенно забыл.

Повторяю вам, что она, действительно, умерла.

Дон Маркос сделал новую паузу, его лицо слегка побледнело, брови его нахмурились, вероятно, при пробудившихся воспоминаниях; он налил себе стакан рефино и духом опорожнил его.

— Я попросился у моего капитана отпуск; сначала он не хотел отпускать меня, но потом согласился на увольнение.

Я съехал на берег; так как мой пояс был наполнен золотом, то мне легко было экипироваться для путешествия, которое я хотел сделать сухим путем.

Не знаю, какая-то сила гнала меня, какое-то предчувствие заставляло меня торопиться: мне, забывшему совершенно в продолжение этих трех лет моих родных и друзей, казалось, что мое присутствие было необходимо для тех, которых мне хотелось видеть, и что ежели бы я не отправился немедленно в путь, то я прибыл бы слишком поздно.

На другой день, севши на прекрасную лошадь, я выехал из Сан-Бляса. Так как дорога, по которой мне предстояло ехать, была длинная и пустынная и кроме того со мною было около двухсот унций (17 000 французских франков), что составляло довольно значительную сумму, скопленную мною, я вооружился, для того чтобы защищать себя в случае нападения; к тому же в Америке не принято предпринимать путешествие без оружия.

Между тем, несмотря на мои предосторожности, со мною не случилось ничего необыкновенного; я ехал быстро, останавливаясь только в крайней необходимости: для того чтобы дать лошади отдых, и через пятнадцать дней я был уже среди знакомых мне пейзажей.

Чем более уменьшалось расстояние, отделявшее меня от нашего ранчо, тем более беспокойство мое возрастало; я тосковал и сильнее погонял мою лошадь. Наконец, в одно утро я въехал в шапарраль, находившийся на расстоянии не более двенадцати лье от жилища моего отца; и хотя моя лошадь была утомлена далекой поездкой, я мог надеяться к вечеру достигнуть цели моего путешествия.

Между тем, кажется, я дурно рассчитал то расстояние, которое мне оставалось проехать, или же моя лошадь была более утомлена, чем я предполагал, потому что уже было одиннадцать часов ночи, когда я проехал мимо рощи, находившейся в нескольких сотнях шагов от ранчо, в котором я увидел уже издали горевший огонь.

Увидав его, я задрожал от радости и пришпорил свою лошадь, которая, напрягши свои последние силы, пустилась в галоп. Вдруг огни, с которых я не сводил глаз, внезапно исчезли. По невольному чувству я вздрогнул и почувствовал, что на лице моем выступил холодный пот; почти в то же время я услыхал два выстрела, раздавшиеся один за другим, которые слились почти в один выстрел; потом бешеный галоп скачущих во всю мочь лошадей, которые проехали мимо меня как зловещие тени.

Я поспешил к ранчо с грустным предчувствием о несчастии, я подъезжал к нему, как вдруг моя лошадь бросилась в сторону и повалилась со всех четырех ног.

Так как я был осторожен, то не был ранен; я встал и побежал с ружьем в руке к ранчо, бросив свою лошадь и не думая более о ней.

На пороге дома я споткнулся о какое-то препятствие, которое заграждало мне путь.

Я наклонился; это было тело человека, лежавшего поперек дверей. Мои руки, которыми я оперся об него, обагрялись кровью.

Произошло убийство.

Несколько времени стоял я неподвижно в испуге; величайшим усилием воли я бросился в дом.

В то же время я услыхал щелканье ружейного курка, который взводили, и получил рану в грудь.

— Батюшка! Батюшка! Это я! — крикнул я.

Крик отчаянья ответил на мое восклицание, и мой отец — потому что это он выстрелил — принял меня в свои объятия.

Я упал в обморок.

Дон Маркос остановился и испустил глубокий вздох.

Глава III

Открытие

На дворе ураган разыгрался вполне: дождь хлестал в окна, ветер свистел сквозь ветви дерев, которые шумели со зловещим треском; волны с бешенством выбегали на берег, и гром страшно грохотал. Ночь была мрачная и страшная, наполненная привидениями.

Оба мужчины сидели один против другого, слабо освещаемые дымящейся лампой, пламя которой раздувалось ветром, и молчали.

Дон Маркос машинально выпивал стакан за стаканом; казалось, что он хотел найти в непомерном злоупотреблении ликера лекарство против жгучей боли, которую он чувствовал при этих тяжелых воспоминаниях.

Однако рефино, несмотря на всю свою силу, не производил никакого действия на этот сильный организм; лицо его было так же бледно, глаза его так же блистали, речь его была так же отчетлива.

— Ну! — спросил у него дон Альбино. — Что произошло потом?

Дон Маркос быстро поднял голову и, устремив на своего собеседника странный взгляд, продолжал глухим голосом:

— Ужасные вещи. Когда я пришел в себя, уже рассвело; светлые солнечные лучи проникали сквозь окна и открытые двери; птицы весело пели в зелени дерев. Труп моего отца лежал рядом со мною; невдалеке от себя я увидал труп Рафаеля.

Наши два индейских слуги с раздробленными черепами лежали посреди залы; разломанная мебель была разбросана вокруг, в этом доме, должно быть, произошло что-то ужасное; но снаружи он выглядел так весело и так спокойно.

С неслыханными усилиями я смог встать; полученная мною рана, хотя и была довольно серьезна, однако не была опасною; по непонятному случаю выстрел, сделанный почти в упор, только оцарапал тело, не повредив ни одного органа. Я перевязал кое-как мою рану рубашкой, которую разорвал на куски; меня мучила жгучая жажда; полуопорожненная бутылка стояла на столе, я взял ее и с жадностью поднес к губам. В нем было рефино де Католюна, я сделал большой глоток. Ликер тотчас же возвратил мне силы. Между всеми трупами, которые я видел, недоставало трупа Антонии; что сталось с ней?

Вот что мне хотелось узнать. Опершись на ружье как на трость, я начал роковое расследование в доме. Повсюду царствовал ужаснейший беспорядок: вся мебель была разбита и поломана, белье и одежда разбросаны. Сальтеадоры успели совершить кровопролитие, но они не успели обобрать нас: они совершили безмолвное преступление. Наконец я вошел в комнату, которая прежде принадлежала Антонии, вошел в нее, шатаясь и с трудом опираясь о стены: волнение мое было так сильно, что я чувствовал приближение обморока.

— О Маркос! — закричал чей-то кроткий голос, который я тотчас же узнал. — Зачем вы оставили нас?

Я упал на колени в полуобмороке у изголовья кровати, на которой лежала умирающая Антония.

Она протянула ко мне руку; это прикосновение заставило меня вздрогнуть,

— А вот и вы, наконец, — сказала она. — Вы опоздали для их спасения; они умерли. Скоро и я соединюсь с ними; но Бог дозволил, чтобы вы прибыли вовремя для того, чтобы отомстить за них, потому что они были зарезаны и кровь их вопиет об отмщении, Маркос.